Интервью А. Симонова Би-би-си о свободе слова в России

6 июня 2011 года

Алексей Кириллович, расскажите, в чем состоит миссия ФЗГ, зачем он был создан?

Симонов:
Фонд был создан для того, чтобы в России существовало правовое пространство, в котором уверенно и защищенно чувствовали бы себя журналисты. Вот за этим и был создан фонд. Все остальные функции фонд приобретал по ходу, но главное - он возник тогда, когда мы услышали по телевидению первую чудовищную ложь уже в период перестройки. Это было связано с событиями в Риге и в Вильнюсе. Эта ложь и побудила нас создать Фонд защиты гласности.

Что сподвигнуло именно вас заниматься этим делом?

Симонов:
Видимо, каким - то образом я к этому был готов, потому что последние 20 лет до того, как стал заниматься фондом, я довольно удачно занимался кинорежиссурой. Я снял 20 картин, 6 игровых, 14 документальных, в общем, я вполне хорошо чувствовал себя в профессии, но время было такое странное, которое призывало больше к гражданской активности, а как ее реализовать через кино, я тогда не знал. Вот видимо это и подтолкнуло меня, тогда председателя «контрольно - правовой комиссии» Союза кинематографистов, заняться этим фондом. А уже когда я взял на себя какие - то первые обязательства, то дальше на меня это все свалилось, и уже вопросов не возникало, я занимался этим потому, что больше некому было этим заниматься.

Каким образом фонд оказывает влияние на власть, или какие функции фонда в этом смысле?

Симонов:
У любой общественной организации есть на самом деле немного способов влияния на власть и, к сожалению, они все, условно говоря, легальные, но невыразительно легальные, скажем так.

Главное средство воздействия на власть – это воздействие через общественное мнение. Есть ли в России общественное мнение? Иногда кажется, что есть, иногда кажется, что нет. Создать ощущение, что оно есть, иногда удается таким организациям, как Фонд защиты гласности и тогда, воздействуя на это общественное мнение, удается воздействовать и на ситуацию, с которой нас связывает та или иная нужда.

Но когда речь идет об убийстве, то тут возможности большого параллельного расследования у общественности нет. Моя двадцатилетняя практика свидетельствует, что все-таки техническая и профессиональная вооруженность следователей намного выше, чем профессиональная вооруженность журналистов. И хотя есть некое соревнование на уровне высоких профессионалов, как это есть в Санкт-Петербурге, где существует Агентство журналистских расследований, которое периодически в своих расследованиях ухитряется опередить сыщиков. Но это, во-первых, не правило, во – вторых, не делает их более авторитетными в глазах общества, как ни странно, наоборот, в отношении них возникают подозрения, что они пользуются какими - то незаконными методами и так далее. То есть, на самом деле у следователей, прокуроров, у МВДшников и тем более ФСБшников есть намного больше ключей к той двери, которую мы все пытаемся открыть. Но дело заключается в том, что желания открывать эту дверь у них нет, а задача общественной организации состоит в том, чтобы побудить их выполнять свои обязанности. Вот, в сущности, это самая главная функция - заставлять правоохранителей выполнять возложенные на них законом обязанности. Не давать им избежать этого исполнения и, более того, выполнять их в тех случаях, когда все расследование связано, в том числе, и с интересами людей, работающих в этих самых правоохранительных структурах.

Как строится такой процесс? Компания в прессе, митинги?

Симонов:
Мы что только не делали. И компании в прессе, и митинги, и личные письма, иногда трудно себе представить… Конечно же, общественная организация за время своего существования обрастает, с одной стороны, определенным авторитетом, с другой стороны, определенными людьми, которым нравится этот авторитет, которые готовы чем-то поступиться даже в своем деле ради добрых отношений с этой организацией. Это не последняя работа, которой мы заняты, ну например, мы вместе с несколькими судьями участвовали в написании «Постановления Пленума Верховного Суда» 2005 года о том, как надо рассматривать иски о защите чести и достоинства. Постановление высокого класса. У большинства мнения сошлись на пятерке, мое мнении - четверка с плюсом, но с судьями, с которыми это писали, мы сохранили добрые отношения.

И когда вдруг одного из них назначили в регион, где у меня возникли проблемы с одним из подзащитных наших журналистов, то я напрямую пошел к председателю суда и сказал, «пожалуйста…». Председатель суда воспринял это вполне всерьез, и выдал мне по первое число, потому что к нему обращаться было рано. По иерархии, бюрократической судебной иерархии, надо было сперва обращаться в нижестоящий суд, но когда дело дошло до верхнего, то он был готов к этому делу, а поскольку я был абсолютно убежден в правильности и в законности того, что делал мой клиент, то в конце концов все благополучно закончилось.

Возьмем другой пример. У меня добрые отношения с председателем другого, очень крупного областного суда. Совет судей его региона написал донос на журналистку, которая напечатала версию некоего дела, в котором был замешан ряд судей. Эту журналистку в этом «заявлении» ну просто смешали с дерьмом и полностью, что называется, вынесли за пределы профессии. Местная журналистская организация приняла точку зрения совета судей и исключила ее из состава Союза журналистов. А в это время мы написали письмо председателю суда, где разобрали по кочкам их донос-заявление. И обошлось. Вот это для нас принципиально важно. Мы должны себя чувствовать в деле защищенными, потому что нас защищает только закон и добрая воля, больше нет ничего.

Если продолжить тему расследования, то назовите, по каким причинам журналистов убивают, куда они пропадают? Как происходит расследование?

Симонов:
Вы знаете, на самом деле очень трудно, почти нет примеров, на которых это можно было бы задокументировать, потому что расследованными, по большому счету, оказываются убийства, а, конфликт у журналиста, как правило, возникает на уроне заказчика, именно заказчиков в деле, как правило, нет.

Вот вам наглядный пример. Журналистка из Элисты Лариса Юдина выпускала газету «Советская Калмыкия», которая стояла против илюмжиновского режима. Это была единственная газета, сохранявшая резко негативное отношение к режиму и ко всему, что с ним связано, занимаясь разоблачениями хозяйственными, финансовыми и прочей властной деятельностью. А когда ее убили, то убили ее «шестерки», то есть люди, по большому счету никак от ее публикаций не пострадавшие и то, что они были признаны заказчиками, свидетельствовало только об одном: о несовершенстве расследования, потому что реальными заказчиками были крупные чины илюмжиновской администрации, если не он сам. С этим надо было разбираться, но этого никто не искал, потому что это доказать невозможно.

Самое известное убийство последних лет, это убийство Анны Политковской. Ясно, что оно связано с ее журналистской деятельностью, но с какой темой ее журналистской деятельности? С чеченской, с тюремной? Если с чеченской, то там разные истории, связанные с исчезновением людей, с убийством людей. Есть и отдельные истории с дедовщиной в армии и т.д. Ведь это же надо знать. Ведь чего не любят больше всего российские правоохранительные органы? Они больше всего не любят разбираться в проблеме профессиональной деятельности, потому что им сразу надо изучать такое количество материалов, причем пытаться их не только проанализировать, но и, углубившись - понять, тогда у профессионала возникает ощущение: вот это может быть причиной, а это не может быть причиной.

Первое, что делают правоохранительные органы, они стараются всеми доступными средствами доказать, что это никакого отношения к профессиональной деятельности журналиста не имеет, что это гибель случайная, пьяная, скандальная бытовая, какая угодно, но только не связанная с профессиональной деятельностью.

Почему у нас такие расхождения в цифрах с американским комитетом по защите журналистов? Ровно поэтому. Они считают, что убийство связано с профессиональной деятельностью, если это подтверждено расследующей это дело структурой. А мы считаем, что убийство связано с профессиональной деятельностью, если иное не доказано. Вот и вся разница, но эта разница дает принципиально отличающиеся друг от друга результаты.

Скажите, есть ли в России общество людей, которых беспокоят убийства журналистов?

Симонов:
Когда есть, а когда и почти нет. Если журналистов убивали в начале 90-ых, то это имело колоссальный резонанс, и надо сказать, что первый такого рода взрыв был связан с убийством Димы Холодова. Его приехал хоронить Ельцин, выносили Диму из Дворца молодежи, и это была огромная человеческая демонстрация.

С 95-ого года СМИ начинают активно терять популярность. Связано это с тем, что они решили вопрос о будущих выборах до того как обратились с этим вопросом к самим избирателям. Они решили, что Ельцин лучше, чем коммунисты. И всеми доступными им средствами доказывали это избирателю. «Да-да, нет-да». Это формула для СМИ, а не для избирателей. И надо сказать, что с этого момента СМИ и журналисты стали терять популярность. Доверие к ним снизилось с 80 процентов до 8, то есть в десять раз. Это где-то до конца 90-ых годов. И то, что в путинский период возвращения авторитета СМИ не произошло, это вы и сами видите, и я вам подтвержу, и любой человек, к кому вы обратитесь, кроме откровенного лизоблюда, скажет вам, что в ситуации, когда государство заполонило все возможные дырки, невозможно, чтобы авторитет журналистов при этом рос. Поэтому гибель журналистов, чем дальше, тем меньше имела резонанс.

Последние два года мы изменили тактику. Мы говорим не о гибели журналистов, мы говорим о безнаказанности этой гибели, и здесь нас стали лучше слышать. Я думаю, что смена этой парадигмы, правильный крен в новую сторону дали определенный эффект, то есть мы теперь расследуем не то, кто убил, а то, что было сделано теми, кто должен был расследовать убийство. И говорим о профессионализме этих людей и о безнаказанности преступников, как о результате их деятельности. Следовательно, можем предъявить эту безнаказанность в качестве аргумента. Это исчислимо, это можно подсчитать. Сколько случаев было, сколько из них расследовано, сколько расследований вызывают доверие и т.д.и т.п. Где определены заказчики, а где определены только исполнители. Вот этим мы последние два года занимаемся и стараемся сменить парадигму.

То есть доверие повышается за счет того, что не эмоцией берете, а фактами?

Симонов:
Совершенно справедливо.

Как вам кажется, российские власти проявляют ну, хоть какой-то интерес к защите журналистов?

Симонов:
Как сказать? Если говорить о федеральных, теоретически вроде бы да, а практически, конечно же, нет. Теоретически – да, в том смысле, что все готовы произносить любые слова, но когда слова вырываются непроизвольно, то выясняется, что Путину убийство Политковской было «неудобно», ну какую - то бредятину в очередной раз он ляпнул, будучи заграницей.

На самом деле это их не волнует, потому что проблемы нашей власти не связаны с выживанием нашей журналистики. Им журналистика для руководства страной совершенно не нужна или почти не нужна, или нужна в отдельных исключительных случаях, или это связано с личным знакомством, в противном случае их это не интересует.

Обидно другое, обидно, что это не интересует власть в регионах. Это, оказывается, заразная болезнь, безразличие к судьбе журналистов. Пытаемся сейчас и это сдвинуть. Я не уверен, что эта мера нам поможет, но, тем не менее, большинство все же высказалось за то, чтобы журналистов приравнять к общественным деятелям и правоохранителям, то есть, чтобы ответственность за убийство или нападение на журналиста повысила ранг журналиста в Уголовном Кодексе.

Сегодня это доминирующая идея, хотя что-то мне в этом не нравится: то, чем мы занимаемся, поднимается на уровень исключения. Мы, журналисты, не занимаемся исключительным, мы собираем информацию. В принципе, это должен быть естественный процесс, а не исключительный. А в результате защиту получат в огромном количестве люди совершенно ее не заслуживающие.

Если говорить о журналистском сообществе, что происходит, по вашему опыту, внутри него?

Симонов:
По - разному происходит. В принципе корпоративность, это, пожалуй, самое слабое звено во внутренней жизни журналистики как таковой.

Но вот - четыре года назад, когда мы только затевали борьбу с безнаказанностью, мы решили провести митинг журналистов, и сошлось примерно человек шестьсот. На Пушкинской площади весь список погибших с 91-ого года журналистов был подробно прочитан. Читали больше сорока минут.

Когда я выступал на митинге, посвященном очередной годовщине гибели Анны Политковской, то сказал: «давайте минуту помолчим, и давайте помнить, что если мы промолчим сегодня по каждому из погибших журналистов минуту, то нам с вами надо будет здесь стоять 324 минуты. Это более пяти часов».

Очень порадовала реакция, когда избили Олега Кашина, но с другой стороны, вот Миша Бекетов, который до сих пор не разговаривает, притом, что он все слышит и все понимает и жаждет общения. Но когда Мишу избили, круг людей, по этому поводу отреагировавших, был крайне узок. Что за химкинская газета? Пустяки какие, маленькая газета, кого она интересует? И тому подобное…

Если можно, расскажите о том, как пострадал Бекетов и что было сделано для него?

Симонов:
Миша Бекетов обратился в фонд примерно за два года до той беды, которая с ним случилась. Связано это было с тем, что против него было возбуждено уголовное дело за клевету. Он напечатал в своей маленькой газете статью в связи уничтожением памятника военным летчикам, который был в Химках. Миша написал что, «между прочим, местные власти дали согласие на уничтожение захоронения просто в центре Химок».

Мы наняли ему адвоката, им был Стас Маркелов, который погиб спустя полтора года. Дело тянулось, потому что выиграть это дело в суде Химкок было не просто. Химки - криминальный регион, полностью подконтрольный тамошней власти, полностью, как говорится, там «вариантов нет», и любой человек, который этому сопротивляется, он уже герой, как Женя Чирикова, которая сегодня защищает Химкинский лес. Миша был одним из них, тем более, что у него были и выступления по поводу Химкинского парка, по поводу экологии и т.д. Короче говоря, к Мише прислали двух киллеров, которые обработали его прямо на территории его дома. Обработали битами до такой степени, что переломали руки, ноги, голову пробили. Чудо, что он остался живой, тем более, что никто в течении суток его там не нашел, он лежал на морозе. Потом его нашли, стали лечить, тут стали подключаться общественные организации. Тут и мы возникли, стали помогать, создали фонд бекетовский, отыграли эту историю с клеветой, но Миша сегодня может передвигаться только на инвалидной коляске, а самое главное, у него нарушена речь, и восстановить ее пока не удается. Поскольку я вхожу в число помогающих ему, то, соответственно, я все это знаю, и есть на сегодняшний день резонанс международный, который позволяет время от времени получать деньги на его лечение, слава Богу.

Какие вы можете дать сегодня рекомендации журналистам?

Симонов:
Гарантию, как говаривал Остап Бендер, дает страховой полис. Сегодня самая благополучная рекомендация журналисту - это поменьше быть журналистом.

То есть, грубо говоря, не совать свой нос туда, куда тебя не просят, ну, понятно, атрофировать свою любознательность. Этому в значительной степени сегодня и учат, потому что в половине факультетов журналистику преподают вместе с пиаром, а любознательность в пиаре не только не поощряется, это, я бы сказал, что-то вроде запретного плода.

Надо, отделить журналистику от облизывания. Но есть, тем не менее, и их довольно много, ну сравнительно, по крайней мере, людей, которые хотят удовлетворить свое любопытство и ради этого чувства любопытства готовы идти на риск. Есть и такие, которые рвутся на голгофу, есть такие, вот их я очень не люблю, я их опасаюсь, потому-то специалисты по голгофам обязательно рано или поздно начинают этим торговать.

Скажем, есть такой журналист Олег Лурье, которого осудили и который умудрился из камеры написать материал, по которому он второй попал под суд за клевету. Поразительное желание не просто взобраться на Голгофу, а оттоптаться на ней.

Но есть люди, серьезно занимающиеся расследованием. Сегодня некоторое количество этих людей было здесь и, более того, эти люди сегодня формируют структуру, которая должна помогать журналистским расследованиям. То есть мы года три занимаемся расширением сферы расследования, я имею в виду фонд. Мы провели четыре школы журналистских расследований, помогли открыть в трех университетах курс журналистского расследования. А сейчас в Екатеринбурге проходит обкатку курс заочного обучения расследовательской журналистике. Здесь находится Сережа Плотников, который этим занимается. То есть мы считаем, что это высокого класса журналистика и ей надо учить.

Здесь очень много проблем. Есть юридические проблемы, есть технические проблемы, нравственные проблемы. Это очень трудный род деятельности, но я считаю, чем больше будет профессионалов, тем лучше.

У значительного количества журналистов возникают проблемы. Часто это не связано с любознательностью, это связано не с профессией расследователя, а с ситуацией, в которую они попадают, занимаясь самыми простыми вещами. Ну, например, рейдерство, неправильное поведение властей в вопросах ЖКХ. Вроде никаких особых там расследований нет, но, тем не менее, это задевает, чьи - то интересы и журналисты находятся в ситуации достаточно тревожной.

Понятно, изучая расследовательскую журналистику, ребята изучают законодательство, изучают как себя защитить и т.д, а практические вещи изучаются? Вот на ВВС, там нам выдавали бронежилеты если ты идешь в опасное место, а вот в России конкретные практические меры принимаются?

Симонов:
Сегодня нет. Мы пытались это делать. Мы выдавали бронежилеты, это было «на заре туманной юности», потом выяснилось, что СМИ вполне могут себе позволить купить бронежилет, если они беспокоятся за здоровье своих журналистов. На самом деле проблема безопасности журналистов в очень значительной степени связана с проблемой их редакций. У нас внутри страны сегодня вроде как нет военной журналистики, если только за границу не посылают. Хотя избитых и арестованных на митингах самого заурядного пошиба, скажем, люди 31 числа, их десятки и в Москве, и в Питере, их с поезда снимают в других городах.

Это как бы игрища власти. Это вопрос политики, а не серьезного дела. Вот, перенесли митинг с Триумфальной площади на Пушкинскую, и все. И нет конфликта с полицией. Приходишь туда на очередной такой же митинг, но никто не идет на тебя с дубьем, и ты не пытаешься кого-то оттолкнуть, дабы защитить свою свободу слова или собраний.

Практическим навыкам такого рода, конечно, учим, но здесь главное научить писать. Я когда-то читал лекции по приглашению Ясена Николаевича Засурского, на первом курсе Московского университета. Я им говорил: «ребята, учите русский язык, знание синонимов может избавить вас от уголовной ответственности». Этого очень не хватает и этому учить надо больше, чем чему бы то ни было. Но и плюс, конечно, сегодня хитросплетения… Я уже иногда не понимаю, что я читаю в «Новой газете», когда читаю всякие хозяйственные их споры. Это настолько сложная комбинация, что даже если журналист в этом разобрался, то от счастья, что он разобрался, он так подробно это описывает, что я не в состоянии этого понять в качестве читателя.

Какие существуют в России формы официальной цензуры?

Симонов:
У нас есть все виды цензуры, кроме цензуры ГЛАВЛИТовской, то есть, нет органа цензуры. Но охотно берут на себя цензуру местные управления печати, раз, руководство завода или какого-нибудь о предприятия, у которого есть свои СМИ. Есть активная цензура редакционного вкуса. На некоторых ТВ каналах существует список людей, которых на этих каналах быть не должно и их на этих каналах нет, поскольку я время от времени вхожу в эти списки, то я точно это знаю.

А как это проявляется на практике?

Симонов:
Ну как, никто не звонит и никто не приглашает! Ведутся беседы по темам, по которым пять-семь лет тому назад без тебя ну никак обойтись нельзя было, а тут, как говориться, тебя совершенно забыли. Я, конечно, могу без особой обиды думать, что вышел в тираж, но не до такой же степени (смеется).

А это какие-то особенные темы?

Симонов:
Есть, конечно. Есть стоп-темы, есть стоп - листы по темам. Очень характерный в этом смысле пример, когда несколько лет тому назад в Екатеринбургском университете журналистов отправили на летнюю практику, третий или второй курс, и они после этого написали свои летние отчеты. Что, с точки зрения профессии, дала им эта практика? Абсолютное большинство написало, какие темы оказались запретными и закрытыми. Какие лица оказались запретными или закрытыми, какие имена оказались запретными и закрытыми. Причем более того, им еще объяснили, что на эту тему у нас уже пишет Иванов, а на эту Сергеева, поэтому сюда соваться не нужно, хотя вообще-то, это не запрет.

В свое время для укрепления головы главного редактора существовала бумажка, а потом необходимости в этой бумажке не стало, потому что фамилий на этом стоп-листе было не много, порядка двух десятков, и поскольку понятно, как они кучкуются, то не перепутаешь, а этих либералов мы в этот раз не показываем, или этих претендующих быть электоратом мы не показываем, или этих критикующих нынешние формы избирательной системы мы тоже не показываем, и все.

Все достаточно просто. Я думаю, что сегодня это уже прерогатива самих руководителей СМИ.

Алексей Кириллович, можете назвать фамилии?

Симонов:
Мне не в кайф называть фамилии. Скажу почему. Я практически не смотрю телевизор, поэтому только личные ощущения, и не потому что я боюсь за свои слова, а потому, что это не совсем достоверно. Но в отношении себя я могу сказать точно, раз меня не приглашают, значит, меня не приглашают, и тут уж никуда не денешься.

Я считаю, что за последний год возникла некоторая информационная либерализация, и ею стали пользоваться. Это свидетельство того, что даже на телевидении не совсем вымерли люди, которые деле интересуются информацией, но они очень аккуратны. Что я имею в виду? Когда возникло ощущение, что у «тандема» разные точки зрения, то зазор между этими двумя, в общем-то одинаковыми, оказался соблазнительным для СМИ, они сразу туда сунулись. То есть вдруг появилось некоторое количество информации, которой раньше не было. Например, представить себе, что где-нибудь кроме как в качестве арестанта появится Борис Немцов, было невозможно. Или увидеть, скажем, где-нибудь не в качестве отвергнутого политического деятеля появится Касьянов, тоже довольно сложно и т.д.

Это политические истории, хотя еще раз повторяю, здесь очень интересная градация, потому что один человек переползает на другой пост и вдруг становится вполне лояльным или, по крайней мере, допустимым к показу. Тем не менее, я считаю, что большинство критиков режима как такового серьезного доступа к эфиру не имеют и, хотя есть остатки или зачатки каких - то других веяний значит, что в зачатках? В зачатках в отдельных передачах типа: честный понедельник, честный вторник, искренняя среда и т.д., но появляются вполне острые сюжеты и иногда в комментариях этих сюжетов задействуются забытые ранее политики. Правда, у них очень ограничен спектр рассмотрения. Они могут говорить только о том, о чем идет речь здесь и сейчас. Тем не менее, стали появляться люди, которых на телевидении давно не было. Так что в этом смысле история с «тандемом», она в определенном смысле оказалась благом для СМИ.

То есть, если говорить о режиме Путин-Медведев, то не нужно разделять на Путин и Медведев в плане свободы слова?

Симонов:
Не надо разделять, свобода слова от этого не увеличится. Но наличие двух фигур вместо одной… Они невольно разделяются, хотя бы по должностям, и в любом случае они не могут стопроцентно совпадать по точкам зрения. Возникает между ними в обязательном порядке зазор. Это и есть та малая площадь свободы слова на данный момент.

А вы можете определить, где Путин, а где Медведев?

Симонов:
Могу определить. Один из них занимает должность премьер-министра, а второй занимает должность президента. Если их переставить местами, то получится еще больший бардак, как мне кажется. И между президентом и премьер-министром существует определенная дистанция во взглядах, что не удивительно. Даже более того, я бы сказал, что для таких высоких должностей эта разница во взглядах очень незначительна, но тем не менее для наших СМИ – это либерализация сознания .

А мне кажется, стало не лучше.

Симонов:
Это все-таки телевидение! Мы им рассказываем, что у нас происходит в стране. Мы им рассказываем, что у нас происходит с президентом, потом мы рассказываем, что у нас происходит с премьер-министром, а когда нам рассказывать про остальных? Еще у нас остается время на двух министров, а когда нам рассказывать об остальном? У нас просто на это нет времени.

Видимо, в России существует некая степень самоцензуры. В какой степени?

Симонов:
Обижаете, а как же иначе?! Самоцензура вещь абсолютно приемлемая и разумная. Человек должен думать, что произойдет в результате им написанного. А что это такое - думать о том, что случиться, если люди прочитают, что я написал? Это и есть самоцензура, но вопрос заключается в том, ограничивает она меня или подталкивает? Это ведь по-разному бывает, эти размышления могут быть в ту и в другую сторону, но наличие этих размышлений, по-моему, обязательно. Это грамотное отношение к профессии. Надо думать! Но «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Если не дано, то хотя бы давайте будем предпринимать усилия, чтобы предугадать, как оно отзовется.

В России на практике это самоограничение развивается в сторону - я подумаю, не сделаю и не наврежу, или я подумаю и не наврежу прежде всего себе?

Симонов:
Оно действует и так и этак. Это не наврежу тем, что не напишу или наврежу себе тем, что напишу. Формула действует в обе стороны и огромное количество людей с успехом пользуется самоцензурой, которая заменяет им любую цензуру внешнюю, включая цензуру редакционную.

Замечательно себя чувствуют, приходят и спрашивают про то, что говорить нельзя! И все. Я уже вам рассказывал, про екатеринбургский университет

Создается такое ощущение, что в России, в СМИ есть перекос. Есть перекос?

Симонов:
Ну, кто я такой чтобы отвечать сразу за всю Россию?

Из вашей практики хотя бы.

Симонов:
В нашей практике все есть. У нас есть все что хотите, любые виды. Я когда - то написал про шесть видов цензуры, но это был 95-ый год, уже тогда была экономическая цензура и это вполне понятно, была политическая цензура, была вкусовая цензура и т.д., это все было, и никуда не делось. Просто все это естественно трансформируется и воспринимается по-разному. Время движется все-таки, и мы не такие, какие были 20 лет тому назад, и такой наивности, такой веры в самих себя, какая у меня была 20 лет тому назад, у меня уже сегодня нет.

А можно так говорить, что в России по регионам все еще существует такое понятие как «красный пояс», условно?

Симонов:
Интересная штука. Не соответствуют мои представления этому понятию «красный пояс», потому что под «красным поясом» обычно подразумевается, что это регионы, руководимые коммунистами.

Большая или меньшая свобода слова или свобода гласности в регионе зависит только от профессионализма местной власти. От профессионализма, а не от политической ориентации. Либерал может быть менее профессиональным, чем коммунист, и пресса у него будет находиться в загоне, какого пресса при коммунисте даже представить себе не могла. Почему? Да очень просто. Потому что он не боится прессы, он с ней может находиться в диалоге. Если он что-то упустил, он будет признателен за то, что ему на это указали. Это и есть профессионализм власти. А если у него этого нет, если он пришел в эту должность, как «дурак с мороза», то значит, он боится всякого упоминания о своих ошибках и гнетет, и гнобит прессу всеми доступными ему способами.

В России принят закон против экстремизма. Можете в двух словах изложить, в чем его суть?

Симонов:
Закон чудовищный. Смысл его сводится к следующему. Экстремизмом называется несогласие с мнением начальства, выраженное в любой резкой форме. Как только вы это поймете, так вы поймете, почему понятие экстремизма у нас как шесть гармошек растягивается до любой широты и играет при этом любую необходимую власти мелодию. Потому что на самом деле понятие экстремизма - понятие очень точное и очень трудно определимое. Мягко говоря, не для наших законодателей, ну, если не для наших, то хотя бы пригласили экспертов, попытались сформулировать, что же такое экстремизм. На сегодняшний день практика применения этого закона, так как я ее вижу и понимаю, сводится ровно к тому, о чем я сказал: несогласие с мнением начальства, выраженное в резкой форме. Вот если я скажу: «надоели, идите отсюда, пожалуйста, идите, идите и идите», то все в порядке, а если я скажу кто и куда идите, вот это уже будет экстремизм, хотя на самом деле, я ничего не изменил, в смысле мною сказанного.

Были уже с этим проблемы?

Симонов:
Конечно, и много. Я сейчас просто навскидку не скажу. Мы постоянно имеем проблему с экспертизами. Ведь раньше проблема была с экспертизами главным образом по искам о защите чести и достоинства. То есть там есть нарушение чести и достоинства или нет нарушения? Есть ли там разрушение репутации или нет ли там разрушения? А теперь есть ли там экстремизм, нет ли там экстремизма?

Скажем, в Питере возникла проблема. После гибели Гиренко, который был экспертом по фашизму, в Москве экспертом был Дадиани, практически экспертов, готовых формулировать свое отношение к тем или иным текстам, заявлениям, выступлениям фашиствующих, практически почти нет. Вот там на самом острие ножа, там, где это нужнее всего, там оказывается этот закон бесполезен, потому что он беспомощен, он не действует, потому что у него нет механизмов. А там, где экстремистом можно объявить любого, как я вам сказал, то там он как раз действует и его с удовольствием применяют, дабы продемонстрировать, насколько у нас современный суд.

В «Новой газете» погибло пять человек. Как вы думаете, это совпадение или случайность?

Симонов:
Всякая случайность, в сущности, есть часть определенной закономерности. Это самая независимо мыслящая газета из всех, что у нас есть, поэтому у нее есть эти проблемы. То есть, люди, желающие сохранить свободу мышления, кучкуются около «Новой». Мало того, у «Новой газеты» фантастический растет молодняк, причем на глазах растет. Ну, вот представьте себе, пять лет назад ко мне приехал молодой человек доложить о том, что в Мари Эл кого - то там неправильно обидели, ему было всего 17 лет. Он принес нам текст, очень смешной. Сейчас он ведущий обозреватель «Новой газеты», Паша Каныгин. У нас двое учились в школе журналистских расследований, Рома Анин и Лена Костюченко, вопросы есть? А вы спрашиваете почему «Новая газета»? Потому что в «Новую газету» люди приходят сохранить собственную совесть, и «Новая» их не ущемляет, и даже несмотря на то, что некоторые материалы, лично мне, с точки зрения совести, кажутся иногда сомнительными.

Вы с оптимизмом смотрите, с точки зрения гласности в России?

Симонов:
Я не верю в то, что в России возможна реальная свобода слова. Я верю, что в России может быть расширена гласность. Эта возможность за нами, или перед нами есть. Однако, к сожалению, в вопросе будущего России этот момент не сыграет существенной роли, хотя уровень гласности свидетельствует об уровне общества, об уровне самоорганизации. Но, к сожалению, нам пока не до этого. Не вижу, чтобы у нас создавалась ситуация, когда всем будет необходимо, чтобы нам говорили правду, что с нами происходит.

← Все новости